Искусство письма

Различение эзотерического и экзотерического учения, обновленное Лео Штраусом, – одно из любопытнейших напоминаний о философской традиции, которая лежит в основании нашего настоящего и в то же время явно противоречит его самоочевидным установкам.

Это различение у самого Штрауса, в соответствии с его интересами,  рассматривается как камень преткновения для политической философии. Но оно  является скандалом и для новоевропейского понимания того, «что есть истина» вообще.  Когда Декарт утверждает, что его метод позволяет открывать истину человеку неученому и наделенному самым средним умом, это не риторическое самоумаление, а изложение исходного методологического принципа. Всякий ум может быть правильно устроен. Более того, только процедура, исходно осуществимая для всякого ума (мы не берем сейчас случаи безумия), устанавливает необходимые условия истинности. Вопрос – в воле к истине.

Утверждая, что истина, высказанная во всеуслышание, может причинить вред тем, кто морально и интеллектуально не дорос до нее, и для кого, следовательно, предпочтительнее производить «благородную ложь»  Штраус неявно вводит нас в круг едва ли разрешимых антиномий.

Ясно, что благая ложь отличается от просто лжи (вредоносной лжи) тем, что находится в специфических отношениях с истиной. Она не уничтожает, но как бы покрывает ее. Она делает истину безопасной для людей, а людей – безопасными для истины, кроме того, она выполняет социальную терапию, делая людей безопасными друг для друга. Работа благой лжи – это нейтрализация. Но, как всякое высказывание, ложь неминуемо имеет и «прямой» или положительный смысл. Как он производится? Здесь мы вступаем в сферу действия символов, аллегорий и [философских] мифов. Очевидно, что благая ложь соотносима с истиной как ее «неподобное подобие», то есть сочетает в себе указание на истинное положение дел, опровержение этого указания и особые ухищрения, частично скрывающие разрыв между этими ее ипостасями. Штраус явно понимает под благой ложью не вдохновенное камлание певца, а вполне продуманно и рефлексивно сконструированное целое, приоткрывающее собственное зияние тем, кто подошел близко.

Но конструировать таким образом можно, только исходя из уже доподлинно известной истины.

Много ли таких истин, кроме геометрических, известно философу? Где  проходит граница между при-откровением философской истины и философским же мифом (и так ли легко ответить на этот вопрос применительно к текстам Платона etc)? Как устроена философская истина сама по себе?

Не окажется ли, что разрывы самопротиворечия, смутность и прочие упоминаемые Штраусом приметы эзотерического текста не есть простые приемы разведения званых и призванных, но связаны с самим устройством философского дела? Философская истина опасна, потому что о ней спрашивают в ситуации принципиального не-знания. 

Социальная терапия лжи могла бы работать только при установленном соотнесении ложного и истинного, то есть через превращение в аллегорию.

Но разоблаченная аллегория теряет действенность. Возможно, эта терапия осуществляется  не через рационализированную ложь, а посредством табуирования. Сакраментальное – не то, о чем лгут, а то, к чему немыслимо прикоснуться. Но прикасаться приходится – и это тоже дело философии. Искусство общения с тем, о чем «невозможно» сказать, а не с тем, о чем можно солгать, как кажется, является искомым «искусством письма», и работы Штрауса неожиданным образом помогают это понять.